Неточные совпадения
Тут башмачки козловые
Дед внучке торговал,
Пять раз про цену спрашивал,
Вертел в руках, оглядывал:
Товар первейший сорт!
«Ну,
дядя! два двугривенных
Плати, не
то проваливай!» —
Сказал ему купец.
Стародум(один). Он, конечно, пишет ко мне о
том же, о чем в Москве сделал предложение. Я не знаю Милона; но когда
дядя его мой истинный друг, когда вся публика считает его честным и достойным человеком… Если свободно ее сердце…
Это было ему
тем более неприятно, что по некоторым словам, которые он слышал, дожидаясь у двери кабинета, и в особенности по выражению лица отца и
дяди он догадывался, что между ними должна была итти речь о матери.
Увидать
дядю, похожего на мать, ему было неприятно, потому что это вызвало в нем
те самые воспоминания, которые он считал стыдными.
— Экой молодец стал! И
то не Сережа, а целый Сергей Алексеич! — улыбаясь сказал Степан Аркадьич, глядя на бойко и развязно вошедшего красивого, широкого мальчика в синей курточке и длинных панталонах. Мальчик имел вид здоровый и веселый. Он поклонился
дяде, как чужому, но, узнав его, покраснел и, точно обиженный и рассерженный чем-то, поспешно отвернулся от него. Мальчик подошел к отцу и подал ему записку о баллах, полученных в школе.
Он слышал, как его лошади жевали сено, потом как хозяин со старшим малым собирался и уехал в ночное; потом слышал, как солдат укладывался спать с другой стороны сарая с племянником, маленьким сыном хозяина; слышал, как мальчик тоненьким голоском сообщил
дяде свое впечатление о собаках, которые казались мальчику страшными и огромными; потом как мальчик расспрашивал, кого будут ловить эти собаки, и как солдат хриплым и сонным голосом говорил ему, что завтра охотники пойдут в болото и будут палить из ружей, и как потом, чтоб отделаться от вопросов мальчика, он сказал: «Спи, Васька, спи, а
то смотри», и скоро сам захрапел, и всё затихло; только слышно было ржание лошадей и каркание бекаса.
Окончив курсы в гимназии и университете с медалями, Алексей Александрович с помощью
дяди тотчас стал на видную служебную дорогу и с
той поры исключительно отдался служебному честолюбию. Ни в гимназии, ни в университете, ни после на службе Алексей Александрович не завязал ни с кем дружеских отношений. Брат был самый близкий ему по душе человек, но он служил по министерству иностранных дел, жил всегда за границей, где он и умер скоро после женитьбы Алексея Александровича.
Место это он получил чрез мужа сестры Анны, Алексея Александровича Каренина, занимавшего одно из важнейших мест в министерстве, к которому принадлежало присутствие; но если бы Каренин не назначил своего шурина на это место,
то чрез сотню других лиц, братьев, сестер, родных, двоюродных,
дядей, теток, Стива Облонский получил бы это место или другое подобное, тысяч в шесть жалованья, которые ему были нужны, так как дела его, несмотря на достаточное состояние жены, были расстроены.
И чтобы не осуждать
того отца, с которым он жил и от которого зависел и, главное, не предаваться чувствительности, которую он считал столь унизительною, Сережа старался не смотреть на этого
дядю, приехавшего нарушать его спокойствие, и не думать про
то, что он напоминал.
Перед ним стояла не одна губернаторша: она держала под руку молоденькую шестнадцатилетнюю девушку, свеженькую блондинку с тоненькими и стройными чертами лица, с остреньким подбородком, с очаровательно круглившимся овалом лица, какое художник взял бы в образец для Мадонны и какое только редким случаем попадается на Руси, где любит все оказаться в широком размере, всё что ни есть: и горы и леса и степи, и лица и губы и ноги;
ту самую блондинку, которую он встретил на дороге, ехавши от Ноздрева, когда, по глупости кучеров или лошадей, их экипажи так странно столкнулись, перепутавшись упряжью, и
дядя Митяй с
дядею Миняем взялись распутывать дело.
— Садись-ка ты,
дядя Митяй, на пристяжную, а на коренную пусть сядет
дядя Миняй!»
Дядя Миняй, широкоплечий мужик с черною, как уголь, бородою и брюхом, похожим на
тот исполинский самовар, в котором варится сбитень для всего прозябнувшего рынка, с охотою сел на коренного, который чуть не пригнулся под ним до земли.
— Извини, брат! Ну, уморил. Да я бы пятьсот тысяч дал за
то только, чтобы посмотреть на твоего
дядю в
то время, как ты поднесешь ему купчую на мертвые души. Да что, он слишком стар? Сколько ему лет?
Впрочем, как читатель может смекнуть и сам, Чичикову не тяжело было в этом сознаться,
тем более что вряд ли у него был когда-либо какой
дядя.
Онегин был готов со мною
Увидеть чуждые страны;
Но скоро были мы судьбою
На долгий срок разведены.
Отец его тогда скончался.
Перед Онегиным собрался
Заимодавцев жадный полк.
У каждого свой ум и толк:
Евгений, тяжбы ненавидя,
Довольный жребием своим,
Наследство предоставил им,
Большой потери в
том не видя
Иль предузнав издалека
Кончину
дяди старика.
Вдруг получил он в самом деле
От управителя доклад,
Что
дядя при смерти в постеле
И с ним проститься был бы рад.
Прочтя печальное посланье,
Евгений тотчас на свиданье
Стремглав по почте поскакал
И уж заранее зевал,
Приготовляясь, денег ради,
На вздохи, скуку и обман
(И
тем я начал мой роман);
Но, прилетев в деревню
дяди,
Его нашел уж на столе,
Как дань, готовую земле.
— Да всё здешние и всё почти новые, право, — кроме разве старого
дяди, да и
тот новый: вчера только в Петербург приехал, по каким-то там делишкам; в пять лет по разу и видимся.
Борис. Нельзя мне, Катя. Не по своей я воле еду:
дядя посылает, уж и лошади готовы; я только отпросился у
дяди на минуточку, хотел хоть с местом-то
тем проститься, где мы с тобой виделись.
Борис. Я один раз только и был у них с
дядей. А
то в церкви вижу, на бульваре встречаемся. Ах, Кудряш, как она молится, кабы ты посмотрел! Какая у ней на лице улыбка ангельская, а от лица-то как будто светится.
Учились бы, на старших глядя:
Мы, например, или покойник
дядя,
Максим Петрович: он не
то на серебре,
На золоте едал; сто человек к услугам...
— Вот видишь ли, Евгений, — промолвил Аркадий, оканчивая свой рассказ, — как несправедливо ты судишь о
дяде! Я уже не говорю о
том, что он не раз выручал отца из беды, отдавал ему все свои деньги, — имение, ты, может быть, не знаешь, у них не разделено, — но он всякому рад помочь и, между прочим, всегда вступается за крестьян; правда, говоря с ними, он морщится и нюхает одеколон…
— Это
дядя, — промолвила Фенечка, склоняя к нему свое лицо и слегка его встряхивая, между
тем как Дуняша тихонько ставила на окно зажженную курительную свечку, подложивши под нее грош.
Весь облик Аркадиева
дяди, изящный и породистый, сохранил юношескую стройность и
то стремление вверх, прочь от земли, которое большею частью исчезает после двадцатых годов.
Базаров вернулся, сел за стол и начал поспешно пить чай. Оба брата молча глядели на него, а Аркадий украдкой посматривал
то на отца,
то на
дядю.
— Ты напрасно поспешил перейти на диван. Ты куда? — прибавил Николай Петрович, оборачиваясь к Фенечке; но
та уже захлопнула за собою дверь. — Я было принес показать тебе моего богатыря; он соскучился по своем
дяде. Зачем это она унесла его? Однако что с тобой? Произошло у вас тут что-нибудь, что ли?
И чем более наблюдал он любителей споров и разногласий,
тем более подозрительно относился к ним. У него возникало смутное сомнение в праве и попытках этих людей решать задачи жизни и навязывать эти решения ему. Для этого должны существовать другие люди, более солидные, менее азартные и уже во всяком случае не полубезумные, каков измученный
дядя Яков.
— То-то вот.
Дяде моему 87 лет, так он говорит: при крепостном праве, за барином, мужику легче жилось…
— Лечат? Кого? — заговорил он громко, как в столовой
дяди Хрисанфа, и уже в две-три минуты его окружило человек шесть темных людей. Они стояли молча и механически однообразно повертывали головы
то туда, где огненные вихри заставляли трактиры подпрыгивать и падать, появляться и исчезать,
то глядя в рот Маракуева.
— Это — не вышло. У нее,
то есть у жены, оказалось множество родственников,
дядья — помещики, братья — чиновники, либералы, но и
то потому, что сепаратисты, а я представитель угнетающей народности, так они на меня… как шмели, гудят, гудят! Ну и она тоже. В общем она — славная. Первое время даже грустные письма писала мне в Томск. Все-таки я почти три года жил с ней. Да. Ребят — жалко. У нее — мальчик и девочка, отличнейшие! Мальчугану теперь — пятнадцать, а Юле — уже семнадцать. Они со мной жили дружно…
— То-то вот, — весело сверкая черными глазками, заметил
дядя Миша. — Торопитесь так, что и столковаться не успели. До свидания.
Через пять минут Самгин имел право думать, что
дядя Хрисанф давно, нетерпеливо ожидал его и страшно обрадован
тем, что Клим, наконец, явился.
Несколько вечеров у
дяди Хрисанфа вполне убедили Самгина в
том, что Лидия живет среди людей воистину странных.
Дядя Хрисанф говорил, размахивая рукою, стараясь раскрыть как можно шире маленькие свои глаза, но достигал лишь
того, что дрожали седые брови, а глаза блестели тускло, как две оловянные пуговицы, застегнутые в красных петлях.
Спивак, идя по дорожке, присматриваясь к кустам, стала рассказывать о Корвине
тем тоном, каким говорят, думая совершенно о другом, или для
того, чтоб не думать. Клим узнал, что Корвина, больного, без сознания, подобрал в поле приказчик отца Спивак; привез его в усадьбу, и мальчик рассказал, что он был поводырем слепых; один из них, называвший себя его
дядей, был не совсем слепой, обращался с ним жестоко, мальчик убежал от него, спрятался в лесу и заболел, отравившись чем-то или от голода.
Прейс молчал, бесшумно барабаня пальцами по столу. Он был вообще малоречив дома, высказывался неопределенно и не напоминал
того умелого и уверенного оратора, каким Самгин привык видеть его у
дяди Хрисанфа и в университете, спорящим с Маракуевым.
Почти все соглашались с
тем, что это было сказано неумно. Только мягкосердечный
дядя Хрисанф, смущенно втирая ладонью воздух в лысину свою, пытался оправдать нового вождя народа...
Бывал у
дяди Хрисанфа краснолысый, краснолицый профессор, автор программной статьи, написанной им лет десять
тому назад; в статье этой он доказывал, что революция в России неосуществима, что нужно постепенное слияние всех оппозиционных сил страны в одну партию реформ, партия эта должна постепенно добиться от царя созыва земского собора.
Говорила она неохотно, как жена, которой скучно беседовать с мужем. В этот вечер она казалась старше лет на пять. Окутанная шалью, туго обтянувшей ее плечи, зябко скорчившись в кресле, она, чувствовал Клим, была где-то далеко от него. Но это не мешало ему думать, что вот девушка некрасива, чужда, а все-таки хочется подойти к ней, положить голову на колени ей и еще раз испытать
то необыкновенное, что он уже испытал однажды. В его памяти звучали слова Ромео и крик
дяди Хрисанфа...
Дома Клим сообщил матери о
том, что возвращается
дядя, она молча и вопросительно взглянула на Варавку, а
тот, наклонив голову над тарелкой, равнодушно сказал...
То ли бы дело, с этакими эполетами, как у
дяди Сергея Ивановича, приехал: с тремя тысячами душ взял бы…
В истории знала только двенадцатый год, потому что mon oncle, prince Serge, [мой
дядя, князь Серж (фр.).] служил в
то время и делал кампанию, он рассказывал часто о нем; помнила, что была Екатерина Вторая, еще революция, от которой бежал monsieur de Querney, [господин де Керни (фр.).] а остальное все… там эти войны, греческие, римские, что-то про Фридриха Великого — все это у меня путалось.
Дело в
том, что одному «малютке» было шестнадцать, а другому четырнадцать лет, и Крицкая отправила их к
дяде на воспитание, подальше от себя, чтоб они возрастом своим не обличали ее лет.
Хотя Райский не разделял мнения ни
дяди, ни бабушки, но в перспективе у него мелькала собственная его фигура,
то в гусарском,
то в камер-юнкерском мундире. Он смотрел, хорошо ли он сидит на лошади, ловко ли танцует. В
тот день он нарисовал себя небрежно опершегося на седло, с буркой на плечах.
Это обстоятельство подало кафрам первый и главный повод к открытой вражде с европейцами, которая усилилась еще более, когда, вскоре после
того, англичане расстреляли одного из значительных вождей,
дядю Гаики, по имени Секо, оказавшего сопротивление при отнятии европейцами у его племени украденного скота.
Прошение Масловой было получено и передано на рассмотрение и доклад
тому самому сенатору Вольфу, к которому у него было письмо от
дяди, сказали Нехлюдову чиновники.
«Но что же делать? Всегда так. Так это было с Шенбоком и гувернанткой, про которую он рассказывал, так это было с
дядей Гришей, так это было с отцом, когда он жил в деревне и у него родился от крестьянки
тот незаконный сын Митенька, который и теперь еще жив. А если все так делают,
то, стало быть, так и надо». Так утешал он себя, но никак не мог утешиться. Воспоминание это жгло его совесть.
Митя действительно переехал к этому двоюродному
дяде, но собственного семейства у
того не было, а так как сам он, едва лишь уладив и обеспечив свои денежные получения с своих имений, немедленно поспешил опять надолго в Париж,
то ребенка и поручил одной из своих двоюродных теток, одной московской барыне.
Он уважал, правда, Державина и Крылова: Державина за
то, что написал оду на смерть его
дяди князя Мещерского, Крылова за
то, что вместе с ним был секундантом на дуэли Н. Н. Бахметева.
А Федор Федорович Рейс, никогда не читавший химии далее второй химической ипостаси,
то есть водорода! Рейс, который действительно попал в профессора химии, потому что не он, а его
дядя занимался когда-то ею. В конце царствования Екатерины старика пригласили в Россию; ему ехать не хотелось, — он отправил вместо себя племянника…
Когда он, бывало, приходил в нашу аудиторию или с деканом Чумаковым, или с Котельницким, который заведовал шкапом с надписью «Materia Medica», [Медицинское вещество (лат.).] неизвестно зачем проживавшим в математической аудитории, или с Рейсом, выписанным из Германии за
то, что его
дядя хорошо знал химию, — с Рейсом, который, читая по-французски, называл светильню — baton de coton, [хлопчатобумажной палкой вместо: «cordon de coton» — хлопчатобумажным фитилем (фр.).] яд — рыбой (poisson [Яд — poison; рыба — poisson (фр.).]), а слово «молния» так несчастно произносил, что многие думали, что он бранится, — мы смотрели на них большими глазами, как на собрание ископаемых, как на последних Абенсерагов, представителей иного времени, не столько близкого к нам, как к Тредьяковскому и Кострову, — времени, в котором читали Хераскова и Княжнина, времени доброго профессора Дильтея, у которого были две собачки: одна вечно лаявшая, другая никогда не лаявшая, за что он очень справедливо прозвал одну Баваркой, [Болтушкой (от фр. bavard).] а другую Пруденкой.
Это была серьезная победа в глазах матушки, потому что, не дальше как за год перед
тем, дед совсем было склонился на сторону
дяди Григория Павлыча, даже купил пополам с ним имение под Москвой и отправился туда на лето.